Зима в том году выдалась особенно суровой. Снег ложился плотным саваном, а мороз вырезал на окнах узоры, похожие на письмена забытых языков. Именно в такую ночь двенадцатилетний Лёва, мальчик с глазами цвета грозового неба, впервые попал туда — на Пункт Пропуска Душ.
Ему снилось, будто он бредет по бесконечному коридору с высокими сводами, где вместо ламп горели бледно-голубые огоньки. Стены были усыпаны часами: одни висели криво, другие били вразнобой, а некоторые вовсе застыли. В конце коридора, за столом из черного дерева, сидела Она. Не скелет в плаще с косой, а женщина в строгом костюме, с лицом, словно высеченным из мрамора. Ее пальцы перебирали бесконечные свитки, а взгляд, холодный и усталый, скользил по строчкам.
— Ты не в списке, — голос Смерти звучал как шелест осенних листьев. — Ты живой.
Лёва не испугался. Он с детства видел то, чего другие не замечали: тени на стенах без источника света, силуэты в тумане, шепот ветра, складывающийся в слова. Теперь он стоял перед самой Смертью и чувствовал… одиночество. То самое, какое видел в глазах бабушки после дедушкиных похорон.
— Мне скучно, — вдруг сказал он, опираясь на стол. — У тебя тут совсем нет игрушек.
Мраморное лицо дрогнуло. Никто за тысячелетия не заговаривал с Ней так. Не боялся, не умолял, не проклинал. Просто видел, просто говорил.
Так началась их странная дружба. Каждую ночь Лёва приходил на Пункт, болтал о школе, рисовал смешные карикатуры на духов, застрявших в очереди, а Смерть, которую он тайно звал Марой, учила его читать судьбы в свитках. Оказалось, закорючки — это жизни: одни обрывались внезапно, другие тянулись, как паутина.
— Почему ты не останавливаешь их? — однажды спросил Лёва, указывая на строку, где было написано: «Анна Волкова, 34 года. Автокатастрофа, 15 января, 18:47». Это была его мама.
— Правила, — ответила Мара, но впервые за все время ее голос дрогнул.
В ту ночь Лёва не нарисовал ни одной карикатуры. Он молча смотрел, как Мара ставит печать на чьей-то судьбе, и понял: даже Смерть может быть в ловушке.
15 января в 18:30 мама собралась в магазин. Лёва, вспомнив, как Мара когда-то обронила: «Время можно… перенаправить. Но цена — память», схватил ножницы и разрезал воздух, будто бумагу. В щели мелькнули циферблаты, звон колоколов, крик ворона…
На следующий день мама не помнила, зачем села в машину. Ключи нашли в морозилке, а на дороге, где должен был произойти crash, лежали только осколки льда, сверкающие как звезды.
— Ты стер себя из свитков, — сказала Мара, когда Лёва пришел в последний раз. Ее голос звучал иначе — теплее. — Твоя душа теперь нигде не записана.
— Значит, я могу приходить? — улыбнулся мальчик.
Смерть повернула к нему лицо, и в уголках ее губ дрогнуло подобие улыбки:
— Ты уже стал частью Правил.
Теперь, когда на окнах расцветают ледяные узоры, некоторые видят в них не просто узоры. Будто двое — мальчик и женщина в строгом костюме — рисуют их вместе, переписывая судьбы тех, кто еще может успеть сказать «люблю».
